Ожог Аксенова
Путь Аксенова в литературе начался в 1960 г. и со временем чрезвычайно усложнился. Аксенов дебютировал повестью "Коллеги" (1960); за ней последовали "Звездный билет" (1961) и "На полпути к луне" (1965). Эти произведения были полны свежести, юмора; они рассказывали о тогдашней советской молодежи - дерзкой, слегка фрондирующей, глубоко современной. Для этих молодых людей джаз был формой оппозиции, они читали американских прозаиков и отправлялись на встречу с приключением, не расставаясь с советскими манерами. В семидесятые годы надежды, которые питало поколение Аксенова, постепенно таяли. "Молодые прозаики" понемногу уезжали за границу (например, Анатолий Гладилин в 1976 г.), остепенялись, расставались с молодостью. Аксенов все больше писал "в стол", а то, что удавалось опубликовать, кажется или неискренним ("Любовь к электричеству. Повесть о Красине", 1974), или нарочито усложненным ("Поиски жанра", 1978). На 1979 г. пришлась драматическая история альманаха "Метрополь", который Аксенов с друзьями пытался издать без вмешательства цензуры и после неудачи передал в самиздат. Авторы "Метрополя" требовали не политической, а эстетической свободы и считали написанное ими "хижиной" нонконформизма "над лучшей столицей мира". Значительное влияние на них оказала американская проза, в особенности произведения Джона Апдайка.
Роман "Ожог" был написан в Москве в 1969-1975 гг. - в расплывчатое, неясное время между освобождением и компромиссом. Аксенов предстает здесь изощренно сложным творцом, почти маньеристом: композиция этого произведения - намеренно пародийная, раздробленная, слегка сумасшедшая. Саксофонные соло, как брызги лиризма, расплывается по ткани романа. Все плавает в какой-то пьяной неразберихе: щедрые хвалы воздаются московскому ритуалу, согласно которому первую бутылку надо распивать втроем. Перед нами "Москва глазами пьяницы"; она без ума от джаза, она заигрывает с иностранцами, за ней наблюдают люди из "органов". В описании этой "Москвы шестидесятых" есть привкус горьковатой поэзии, толика меланхолии. События внешнего мира, как вспышки магния, задают тон эпохе: вот два митинга против американского вторжения во Вьетнам -в Оксфорде и в Москве (московских манифестантов, собравшихся стихийно, разгоняет милиция). Смутный эротизм объединяет аксеновских нонконформистов, прорываясь в эротических соло, параллельных соло на саксофоне. Поэзия также будоражит героев: великолепная строка Мандельштама ("Бессонница. Гомер. Тугие паруса...") переносит трех приятелей, на берегу моря в Ялте грезящих о Древней Элладе, в мир мечты. Они позабыли имя поэта, но энергия его ностальгии не испарилась.
Ночная Москва, Москва гуляк и гонений служит рамой повествования для этого огромного и полубезумного хэппенинга. Но издалека возвращаются воспоминания о морских воротах Колымского края - городе, отделенном от Москвы пятью тысячами километров и стоящем в глубине бухты Нагаева. Там пятнадцатилетний подросток встречается с матерью, бывшей заключенной, а ныне ссыльной. Этот подросток - Аксенов, его мать - Евгения Гинзбург, автор незабываемой книги "Крутой маршрут". Самые горькие и волнующие страницы "Ожога" посвящены этой встрече. О ней рассказала и мать Аксенова ("<...> мальчуган приехал в Магадан с томиком Блока в потертом рюкзаке"). Вот что она пишет далее: "Свет этой первой нашей магаданской беседы лег на все дальнейшие отношения с сыном. Бывало всякое. Ему выпал сложный путь, на котором его искушала и популярность у читателей, и далеко не беспристрастная хула конъюнктурной критики, и вторжение в его жизнь людей, органически чуждых и мне, да и ему самому. И в трудные минуты я всегда вспоминала прозрачный незамутненный родник его души, раскрывшейся передо мной в ту первую его колымскую ночь".
Одно из самых сильных впечатлений от "Ожога" -рассказ об этой встрече двух душ, пережитой иначе и встроенной в усложненную структуру романа, где все двоится, троится, где образ автора умножен в пяти двойниках.
Убийственная ирония стирает следы волнения. В России, по словам рассказчика, нет "утонченной, пряной и целительной" литературы, которой обладает Запад; там она подается "как серебряное блюдо, где на ложе из коричневых водорослей лежат устрицы, присыпанные мелким колотым льдом".
"Россия со своими шестимесячными зимами, со своим царизмом, марксизмом и сталинизмом - совсем иная. Подавайте нам трудные вопросы, как можно более мазохистские, и мы их поскребем усталым, обессиленным, не очень чистым, но честным пальцем. Вот что нам нужно, и в этом нет нашей вины".
Насмешка, с которой Аксенов говорит о старом, вечном примате этического в русской литературе, выдает его с головой: ему бы хотелось, чтобы русская литература обладала утонченностью французской и пряностью американской. Сам он пришел к синкопированному стилю, к запутанной, причудливой композиции, к некоему синтезу искусств, где движущей силой является джаз. Но от "трудных мазохистских вопросов" так просто не уйдешь. Бродя по Магадану, альтер эго автора натыкается на "яму" -люк парового отопления, где в ожидании парохода на Большую землю живут вышедшие из лагеря зэки. Он "нагнулся и увидел под землей целую колонию людей, прилепившихся вертикально и горизонтально вдоль горячих труб, словно подводный коралл". Здесь же он впервые осознает, что для некоторых людей арест его родителей - не позор, а распахивающее двери волшебное слово, радостное, естественное состояние. В сюрреалистическом контрапункте секвенций сменяют друг друга сцены прошлого: в 1917 г. в Швейцарии русский эмигрант-еврей решает вернуться на родину; в 1937 г. арестовывают мать, после освобождения жизнь сталкивает ее с тем же палачом, но теперь льстивым и даже светским... "Три сестры" Чехова, греческая мифология, стихи Мандельштама, скульптуры Эрнста Неизвестного, беседы в духе древних римлян, "патер" (тюремный священник из магаданской "тепловой ямы") - все тает, все подхвачено сильнейшим вихрем барочного стиля, перехлестывающего через край. Реальность, схваченная целиком и перетасованная, как колода карт, робкой походкой пробирается по мощному фону длиннейшей музыкальной фразы. Но Аксенову никогда не бывать ни Апдайком, ни Чарльзом Буковски: его ожог - очень по-русски - обнажен, ничем не прикрыт.
